Элина сворачивает и разворачивает бумажку, и вдруг ее поражает внезапная мысль — нет, чувство. Потребность увидеть маму, настолько глубинная, первобытная, что невольно разбирает смех. Увидеть маму. Давно ли ей так хотелось к маме? Двадцать лет назад? Двадцать пять? Когда она пошла в детский сад? Когда по дороге из школы ее столкнула в крапиву девчонка постарше? В девять лет, когда она пошла в поход и забыла спальник?
На острове сейчас разгар лета, в маминой гостинице горячая пора. Местная детвора учится плавать в бухте с песчаным дном; в скобяной лавке на главной улице продают лопаты, ведра и рыболовные снасти отдыхающим из Хельсинки и немецким туристам. В гавани, в палатках вдоль кромки воды, выставлены вязаные шапочки, парусиновые туфли, майки с надписью «Суоми».
А мама? Элина смотрит на стенные часы. Полдвенадцатого — значит, в Финляндии полвторого. Притом что Элина давно уехала из дома, что она якобы ненавидит гостиницу, постояльцев, остров, захолустный городишко, целую страну и сбежала оттуда подальше при первой возможности, она до сих пор помнит тамошний порядок жизни. Мама сейчас подает постояльцам обед на открытом воздухе, в саду, на разномастных щербатых тарелках. Напитки — в бокалах всех размеров и цветов. Если на улице дождь, гости обедают, сидя рядком на веранде. Вот мама выходит из кухни вальяжной походкой, в розовых очках, поверх неизменного батистового платья надет передник, в руках — четыре тарелки. Если кто-то из гостей делает заказ, она не спеша выуживает из кармана передника ручку, блокнот, очки для чтения. И с блокнотом в руке вразвалку идет на кухню, мимо бука-великана, мимо скульптуры из проволочной сетки, камней и морских раковин — Элина сделала ее еще в школе, а теперь смотреть на нее не может.
Тоска по дому, жгучая, как глоток виски, накатывает на Элину. Хочется сидеть с Ионой, прислонившись спиной к буку, и смотреть, как мама снует туда-сюда. В эту минуту она и сама не понимает, что делает одна в Лондоне, раз можно быть там. Зачем она здесь? Зачем уехала?
Не спеша, осторожно, чтобы не разбудить Иону, Элина тянется к забытому на кофейном столике мобильнику. Набирает номер, слушает гудки и представляет телефон у себя дома, на дубовой стойке, низенький, приземистый; вот мама, услышав из сада звонок, спешит через застекленную террасу, ступая по неровным половицам, и…
— Вилкуна, — небрежно отвечает чужой голос.
Элина просит позвать мать. Незнакомец уходит, и вот застучали по коридору шлепанцы, все ближе и ближе, и тоска по дому сдавила горло, словно тугой шарф.
— Aiti?[20] — вырывается у Элины слово, которое она не произносила уже много лет. Еще подростком она стала называть мать по имени.
— Элина? — отвечает мать. — Это ты?
— Да. — Элина, как мать, переходит на шведский.
— Как ты там? Как мальчик?
— Хорошо. Растет. Уже улыбается, а недавно начал… — Элина умолкает, услышав, что мать вполголоса говорит с кем-то по-фински:
— …В сад. Я сейчас.
Элина ждет, прижав телефон к уху. Кладет Ионе на спинку листок. «Ненадежный, змей, тот же человек…»
— Прости, — раздается голос матери, — что ты говорила?
— Ты занята? Давай перезвоню.
— Нет, нет. Это так… пустяки. Ты рассказывала про Иону.
— Все хорошо.
Ни слова в ответ. Опять мама с кем-то разговаривает? Или изъясняется жестами?
— Спасибо за его фотографии, — говорит мать. — Нам так понравились! («Кому это — нам?» — думает Элина.) Мы не знаем, на кого он больше похож, на тебя или на Теда.
— По-моему, ни на кого. Пока что.
— Ясно.
И снова молчание. Голос у матери напряженный, неестественный, будто рядом в комнате кто-то есть.
— Если я не вовремя, давай перезвоню, — предлагает Элина.
— Ты вовремя, — отвечает мать с легкой досадой. — Как раз вовремя. С тобой поболтать мне всегда приятно, сама знаешь. Нечасто выпадает случай. Ты вечно занята и…
— Не занята! — восклицает Элина. — Нисколько не занята. Жизнь у меня… весь день в четырех стенах… и весь вечер тоже. И я… — Голос Элины срывается. Хочется сказать: мамочка, мамочка, Aiti, не знаю, что происходит, почему Тед от меня отдаляется, не знаю, что делать, можно я приеду домой, прямо сейчас?
Мать продолжает:
— …Юсси на днях говорил, что девочкам наладили режим сна с рождения, в первый месяц. Есть книга, где написано, как правильно…
Юсси — брат Элины. Элина, стиснув зубы, слушает, пока мать рассказывает о книге, о режиме дня и о том, как ее четыре внучки крепко спят по ночам, даже сейчас, и как жена Юсси, толстуха Ханнеле, хочет пятого, но Юсси сомневается, впрочем, как и мать.
— Так Юсси сейчас у тебя? — спрашивает Элина.
— Да! — Голос матери вдруг светлеет. — Они приехали на лето — всей семьей. Юсси уже покрасил стены в гостиной, на очереди веранда. Мы с девочками каждое утро плаваем в заливе — их записали в секцию, помнишь? — и Юсси хочет сегодня покатать девочек на яхте, и я обещала чуть позже…
Элина прижимает к уху мобильник. Смотрит на ноготки Ионы — пора стричь. Смахивает с дивана крошки. Заметив на подушке пятно, переворачивает ее чистой стороной вверх. Убирает со спинки Ионы листок, подносит к глазам.
— Я хотела спросить, — прерывает она монолог об успехах второй внучки в игре на флейте, — хотела спросить, с папой… все было в порядке, когда мы родились?
— То есть как — в порядке?
— Как бы это сказать… не стал ли он чуточку странным?
— Странным?
— Ну… как бы объяснить… рассеянным. Замкнутым. — Элина ждет, прижимая телефон к уху, точно боясь упустить хоть слово.
— А почему ты спрашиваешь? — отвечает наконец мать.
Элина кусает губы, вздыхает.
— Да так. Просто любопытно. Слушай, Aiti, я вот что подумала… что, если мы… приедем?
— Приедете?
— В Науво. К вам. Я… я вот что думаю… ты ведь еще не видела Иону, а я… Да и Теду неплохо бы развеяться, и… я у вас уже сто лет не была. (В трубке тишина.) Что скажешь? — заканчивает Элина с отчаянием в голосе.
— Видишь ли, Юсси приехал на месяц, а потом возвращается в Ювяскюля, а девочки остаются со мной. На две недели — только я и они. А потом, наверное, Ханнеле приедет за ними… дай проверю… так что я точно не знаю, когда…
— Ладно, ничего.
— То есть будем рады. Девочкам не терпится посмотреть на Иону, да и мне тоже.
— Да ладно, не надо. Как-нибудь в другой раз.
— Может, осенью или…
— Мне пора.
— Может, в сентябре? Но дело в том, что…
— Иона плачет, я пойду. Пока!
Элину выдергивают из сна. Кажется, удалось поспать всего несколько минут. В комнате темно, только из окон справа льется слабый оранжевый свет. Иона плачет, зовет ее. Еще полсекунды она лежит на спине, не в силах подняться, словно Гулливер, привязанный за волосы. Потом, силой оторвав себя от матраса, бредет, пошатываясь, к кроватке, берет на руки Иону.
В темноте она меняет ему подгузник, кое-как, неуклюже. Иона весь напрягся от голода, дрыгает ножками, и Элина никак не может засунуть их в ползунки. Она пытается натянуть их, расправить ткань на коленках, но Иона сердито кричит. «Ладно, — бормочет Элина, — оставлю так». И, взяв его в охапку, несет в кровать и устраивается на боку, чтобы покормить.
Иона сосет, кулачки потихоньку разжимаются, взгляд блуждает. Элина лежит в полудреме: видит веранду в Науво, круглую головку Ионы в темноте, неподвижную воду архипелага в штиль, видит брата, уходящего вдаль по усыпанной гравием дорожке, видит картину, что писала еще до рождения Ионы, неровности холста под толстым слоем краски, снова Иону (он по-прежнему сосет), пересечение трамвайных рельсов на углу улиц в Хельсинки, видит…
И вдруг просыпается и снова видит спальню. Первое, что она чувствует, — холод. Где одеяло?
Тед сидит на кровати, выпрямив спину, сжав руками виски.
— Ты что? — спрашивает Элина.
Тед молчит. Элина тянется к нему, гладит по спине:
— Что с тобой, Тед?
— Ох, — вздыхает он, растерянно глядя на нее. — Ох…
— Что случилось?
— Я видел… — Тед умолкает, хмурится, обводит взглядом комнату.
— Ночь ведь, — говорит Элина, пытаясь укрыть Теда, — полвторого.
— Угу, — откликается он. И снова ложится, сворачивается клубком, обняв Иону, кладет руку на бедро Элины. Элина придвигается ближе, прижимается коленями к его коленям. — Боже, — шепчет Тед, — мне приснился сон, жуткий сон. Будто я здесь, дома, и слышу чей-то голос. Я искал тебя везде, по всему дому, звал тебя, но не мог найти. Захожу в спальню и вижу: ты сидишь на стуле, спиной ко мне, с Ионой на руках; я положил руку тебе на плечо, ты обернулась, и оказалось, это вовсе не ты, а кто-то чужой, это было… — Тед потирает лоб, — это было ужасно. Я от испуга проснулся.
Элина садится, берет на руки Иону. Он весь обмяк, висит у нее на руках, как мешочек, — Элина уже знает: это хорошо, так и надо, — значит, еще поспит, и она вместе с ним. Она гладит малыша по спинке.
